ПЕРЕВОД

1. ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПЕРЕВОДА. — Литературный (или художественный) П. представляет собой проблему, далеко выходящую за пределы чистой литературно-лингвистической техники, поскольку каждый перевод есть в той или иной мере идеологическое освоение подлинника. Для процесса освоения существенен уже самый выбор произведений для П. Между отдельными классами разных стран наблюдается усиленное взаимопроникновение переводной литературы, причем дающим классом обычно оказывается тот, к-рый достиг более высокой ступени развития. Так, в эпоху зрелого феодализма франц. Рыцарская лит-pa усиленно переводилась на немецкий и др. яз. Нечто подобное наблюдалось и при далеко уже зашедшем классовом расслоении общества, когда один и тот же класс продолжал занимать в ряде стран господствующее положение; и здесь страна, где этот класс создал более высокую культуру, оказывалась дающей, как например Франция поры дворянского классицизма. Переводные произведения осваивались в таких случаях как идеологическое оружие, укрепляющее позиции данного класса в данной стране. Мощным орудием классовой борьбы являлись переводные произведения в периоды подготовки буржуазных революций, когда восходящая буржуазия одной страны, менее зрелая, чем буржуазия другой, более передовой, черпала в литературе этой последней материал для своего идеологического довооружения, для укрепления и расширения своей идеологической платформы. Примером могут служить массовые П. во Франции XVIII в. романистов, мыслителей и публицистов Англии, пережившей уже в середине XVII в. свою буржуазную революцию. В Италии эпохи Ренессанса, а позднее и в других странах П. античных авторов давали восходящей буржуазии оружие против феодально-католического мировоззрения.Произведения усвоивших античную культуру итальянских авторов в свою очередь переводились на яз. других стран, вслед за Италией вступивших на путь развития капиталистических отношений. Наоборот, в периоды реакции стремление затормозить ход исторического процесса или повернуть его вспять диктовало обращение за переводным материалом к литературе классов, социально-экономически и политически отсталых. Такова была в эпоху Империи тактика «внешних» и «внутренних» эмигрантов, когда г-жа де Сталь пропагандировала немецкую литературу, а Шатобриан — старую «христианскую» литературу. В переводческой деятельности мы можем зачастую вполне отчетливо различать классовую диференциацию, напр. в русской переводной литературе первой половины XIX в., когда либеральные слои дворянства, а затем разночинцы увлекались передовыми английскими и французскими писателями (Байрон, затем Диккенс, Ж. Санд), между тем как реакционные группировки преимущественно ориентировались на Германию (особенно на романтиков). Целые области переводной литературы возникали под влиянием новых экономических и политических задач, встающих в определенный момент перед господствующим классом. Так напр. появление в XIX в. П. произведений восточных писателей, до тех пор очень мало привлекавших внимание, находилось в прямой связи с колониальной экспансией основных капиталистических стран и постепенным перенесением борьбы между ними на ближневосточную, а затем и дальневосточную арену; в этом отношении П. из восточных поэтов Гердера уже открывают ту линию, к-рая в эпоху империализма привела к зап.-европейскому (также усиленно переводимому) колониальному роману.
В эпоху промышленного капитализма, и особенно империализма, картина движения переводной литературы весьма усложняется следующими двумя обстоятельствами. Во-первых, большая диференциация идеологических направлений и утончение методов лит-ой критики сделали возможным использование одного и того же сложного, богатого идеями произведения представителями весьма различных группировок, выделяющими нередко и в классово враждебном им произведении отдельные, выгодные им моменты (вспомним например разнообразие истолкований Шекспира, и в частности «Гамлета», буржуазными критиками разных оттенков XIX—XX вв.). Во-вторых, в буржуазных кругах эпохи империализма, особенно в связи с внешнеполитическими обстоятельствами, возникла потребность «изучать врагов» по произведениям их художественного творчества (пример: необычайный рост переводной литературы в Италии, Франции, Германии послевоенного периода). Все это конечно нисколько не противоречит отмеченным выше основным линиям классового отбора и использования переводных произведений, а лишь указывает на сложность этого процесса.
Таким же средством освоения другой классовой культуры, как и выбор переводимого произведения, является самый метод П. Метод этот в условиях классовой культуры, как общее правило, в той или иной степени не точен, поскольку переводчик неизбежно, будь то нарочито или «невольно», следуя своей классовой идеологии, подчеркивает и усиливает одни элементы, ослабляя или даже совсем уничтожая другие. Такая «перекраска» (иногда даже сюжетная) переводимого произведения осуществляется в разных случаях в весьма различной степени. Наиболее типическими и яркими формами ее являются: 1. вполне вольные П., граничащие с пересказами или переработками, к-рые были весьма распространены в феодальную эпоху; 2. «облагораживающие» переводы-переделки (вплоть до трансформации сюжета), весьма нередкие во Франции XVIII в., напр. переводы «Дон-Кихота» и «Галатеи» Сервантеса — Флориана или переводы Шекспира — Ленормана и Дюсиса; 3. наблюдающиеся еще в XIX в., особенно в драматических произведениях, приспособления, напр. сокращения, присочинение счастливого конца и т. п.; 4. прямые фальсификации, преследующие политические цели, как напр. вышедший в 1933 французский П. «Поднятой целины» Шолохова, где роман обрывается на картине временных неполадок в колхозе и вся последняя часть, раскрывающая успехи колхозного строительства, отброшена, или недавний французский П. шекспировского «Кориолана» — Пиашо, где движение римского плебса и народных трибунов осмыслено в плане фашистской пропаганды, как «красная опасность». В середине XIX в., в связи с официальным курсом буржуазной литературно-научной общественности на «точность» (весьма конечно условную) и развитием оппозиционной прессы, всегда могущей разоблачить столь прямолинейные подделки, случаи такой неприкрытой фальсификации стали относительно редкими, и обычно мы наблюдаем более тонкие формы идеологической перекраски произведения путем П. Этой цели служат следующие разновидности метода неточного П., очень часто встречающиеся в комбинированном виде:
1. П. объясняющий, при к-ром упрощаются или пересказываются все те места подлинника, к-рые, по мнению переводчика, могли бы при буквальной передаче показаться читателю неясными или непонятными;
2. сглаживающий, заключающийся в обходе или упрощенном разрешении встречающихся в оригинале смысловых и стилистических трудностей (разрезание длинных периодов, замена редких слов и выражений ходячими или конкретных — абстрактными и т. п.);
3. украшающий (или улучшающий) — когда переводчик, стремясь к наибольшему «художественному эффекту» и руководясь своими субъективными и классовыми симпатиями, «улучшает» подлинник (напр. выбирая более «яркие» эпитеты и выражения, устраняя то, что в подлиннике ему кажется «грубым» или «неуклюжим», внося в изложение «плавность», добавочные «удачные» образы и т. п.).
Хотя многие из этих моментов объясняются часто не какой-либо тенденциозностью переводчика, а исключительно его технической неумелостью, они во всех случаях способствуют внесению в произведение черт чуждого его автору мировоззрения. Особенно ярко сказываются результаты «вольного» метода в П. стихов, где специфика материала (метрика, рифмы и т. п.) вынуждает известные отступления. В. Жирмунский в своем исследовании «Гёте в русской поэзии» («Литературное наследство», 1932, № 4—6) показал, каким переосмыслениям последовательно подвергался у нас Гёте в зависимости от классовых идеологических позиций ряда его русских переводчиков. Подобное же можно проследить в отношении Шекспира по дореволюционным его переводам, в которых шекспировский стиль, а иногда и образы очень нередко подвергались искажению.
В противоположность вольному П. точный П. (или адекватный) ставит себе целью точное воспроизведение текста подлинника со всеми особенностями его словесного оформления. Совершенно очевидно однако, что такой П. не должен сводиться к механическому «калькированию» (буквальной передаче слово в слово) подлинника, при к-ром утрачивается вся красочность и экспрессивность его. Адекватность достигается лишь в том случае, если помимо буквального смысла текста передана также вся его эмоциональная выразительность, а также все существенное в его словесно-звуковом оформлении (имеющем значение не только в стихах, но и в прозе): синтаксический рисунок, ритм, характер звучания и т. п. Если в абсолютном смысле эта задача и не всегда выполнима, то все же, как показывает практика (см. ниже раздел «Методика перевода»), непереданные элементы могут быть доведены до минимума и проблему адекватного перевода в целом можно считать вполне разрешимой. Намеченный и разработанный в эпоху расцвета капитализма метод адекватного перевода может найти свое последовательное применение лишь в условиях социалистической культуры с ее подлинно научным подходом ко всем проблемам, в том числе и к переводу.

2. ИСТОРИЯ ПЕРЕВОДА В ЗАП.-ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ. — Теоретическая постановка вопросов художественного П. имеет весьма значительную давность. В римскую эпоху, когда большое значение имело усвоение греческих литературных образцов, большинство писателей рассматривало П. как одно из средств развития родного яз. и обычно придерживалось способа вольной передачи греческих текстов на латинский яз. В этом смысле следует понимать высказывания о способах лучшего П., встречающиеся у Горация («De arte poetica»), Квинтилиана и особенно Цицерона. Указания античных писателей имели большое значение и для последующих эпох литературного развития, когда и в области П. следовали античным традициям. Языковая обособленность зачастую даже отдельных феодальных ячеек как следствие замкнутости их хозяйственного быта создавала неблагоприятные условия для усвоения иноземной речи. Ему значительно препятствовало также религиозно-аскетическое мракобесие христианской церкви. С другой стороны, роль интернационального яз. в этот период играл яз. латинский, долго задерживавший развитие национальных яз. В силу этого П. долгое время играл служебную и второстепенную роль. Однако с ним связана была столь важная для всего периода христианизации «варварской» Европы проблема международного распространения Библии и других религиозных текстов. Непогрешимый с точки зрения средневекового книжника авторитет этих книг, с одной стороны, школьная практика глоссирования (под каждым латинским словом надписывалось соответствующее слово иного яз.) — с другой, при недостаточной лит-ой обработанности яз., на к-рый делался П., и высоких литературных качествах переводимого текста, привели к распространению в эпоху европейского феодализма буквальных П. Конечно значительно большую свободу в обращении с текстом допускала светская лит-pa, бытовавшая в рыцарской, придворно-аристократической среде.
Борьба двух переводческих систем — системы свободной передачи иностранного текста, к-рая шла из классического Рима, и системы буквальной, подстрочной передачи, созданной средневековой церковно-монастырской ученостью, — продолжалась в течение всего феодального периода европейской истории. Возрождение античной философии, поэзии и искусства, возникшее под влиянием роста денежного хозяйства и капиталистических отношений сначала в Италии, а затем и в других странах Европы, значительно обострило проблему П. с ее принципиальной теоретической стороны. Увлечение античной литературой, позволявшее лучше и легче преодолевать средневековое религиозно-аскетическое и феодальное мировоззрение, прежде всего способствовало возрождению двух яз. античного мира — латыни классического периода и греческого, — а овладение этими яз. повышало ответственность за новые П. любого классического текста и принуждало к пересмотру уже накопленного переводного запаса. В связи с обособлением и развитием отдельных литературных яз. и ростом национальных лит-p Италия, а за ней Англия, Франция и Германия пережили период настоящего увлечения переводческой деятельностью и теоретизированием по ее поводу. Примером могут служить высказывания немецких переводчиков ранней гуманистической поры: Николауса Виле, Эйба или Штейнхавеля. Виле защищает буквальные П.; Штейнхавель, напротив, хочет переводить не буквально, но по смыслу. Это не простой литературный спор, т. к. от решения того или иного вопроса зависела судьба родной литературы, к-рая спешила приобщить к себе шедевры иностранных лит-p. Тот же интерес к теории П. наблюдался и во Франции в период Возрождения. Так, в 1540 Этьен Доле (e. Dolet) выпустил целый трактат на тему «О способе хорошо переводить с одного языка на другой» (La maniere de bien traduire d’une langue en aultre); тому же вопросу посвящены отдельные главы в трактате Иоахима дю Белле (J. Du Bellay) «Защита и прославление французского языка» (La deffence et illustration de la langue francoyse, 1549, см. гл. V, VI) или в «поэтиках» Тома Сибийе (T. Sibilet) и Жака Пелетье (J. Peletier, 1555).
XVII и XVIII вв. значительно подвинули вперед теоретическое изучение проблемы П.: к П. классических писателей все чаще присоединялись П. с новых яз. XVIII в. напр. дает уже целый ряд серьезных теоретических исследований о принципах П. Такова напр. работа Хоттингера «Нечто о новейшей фабрикации переводов из греков и римлян» (J. J. Hottinger, Etwas uber die neuesten ubersetzerfabriken der Griechen und Romer, 1782), во многих отношениях предвосхищающая идеи Шлейермахера, или замечательная для своего времени речь Тайтлера «Принципы перевода» (Tytler, Principles of Translation), читанная в Эдинбургской академии в 1791 и послужившая предметом долгих дискуссий не только в Англии, но и в Германии. Однако, в известном смысле, переводческая техника в эту эпоху стояла на более низкой ступени. Французский классицизм полностью усвоил римскую систему вольной передачи иностранного текста; господствующая аристократическая установка французской литературы при обострении классовой борьбы в свою очередь обусловливала приспособление иностранного текста к идеологическим целям. Так напр., Шекспира перерабатывают и исправляют на свой лад. Следующее признание Дидро служит характерным показателем того, как понимались тогда задачи переводчика: «Мне теперь остается только сказать, как я отнесся к книге Шефтсбюри: я прочел ее раз и другой, проникся, ее духом, потом закрыл книгу и приступил к переводу» («Essai sur le merite et la vertu»).
В конце XVIII в., гл. обр. в Германии, наметилась другая переводческая система, тесно связанная с романтизмом. Противопоставляя логической внеисторичности классиков воспроизведение исторической правды во всей ее специфической конкретности, а их отвлеченному типизированию национальное своеобразие в изображении действительности, романтики, естественно, должны были и в проблеме П. придерживаться принципов возможно более близкой и точной передачи иностранных текстов, не нарушающей их специфичности. Сигнальной в этом смысле была ставшая классической статья Шлейермахера «О различных методах перевода» (1813), около к-рой группируются интересные наблюдения и высказывания немецких романтиков: Новалиса, бр. Шлегелей и др. Шлейермахер требует как можно более строгого соблюдения национального стиля переводного сочинения. Ту же точку зрения отстаивает А. Шлегель. Вскоре Гумбольдт заново поднял вопрос о П. на основе новых данных философской лингвистики, а за этим последовали обобщающие работы: О. Групе «Искусство немецкого перевода» (1859), Тихо Моммзена «Искусство перевода» (1858, 2-е изд. — 1886) и др. Моммзен противопоставил наиболее распространенным типам П. — 1. точно передающему смысл, но не соблюдающему формы оригинала, и 2. самостоятельной обработке произведения в иностранном стиле (die Originaldichtung im fremden Stil), сохраняющей только формы переводимого произведения, — П. строгий, в к-ром и содержание и форма иностранного подлинника передаются по возможности точно и понятно для иноземных читателей. Первыми немецкими опытами П. данного типа можно считать 15 од Горация в переводе Раммлера (1769), немецкий П. «Одиссеи» Фосса (1781), далее «Голоса народов» Гердера (1778, 1807), шлегелевские П. Шекспира и замечательный П. эсхиловского «Агамемнона», сделанный В. Гумбольдтом. Именно этот способ Моммзен склонен считать наилучшим.
Во второй половине XIX в. теоретический интерес к проблеме П. заметно повысился в Западной Европе, особенно в Германии, где параллельно с ним растет количество и улучшается качество П. на немецкий яз. произведений мировой литературы. По своей добросовестности и техническому совершенству немецкие П. XIX в. являются едва ли не лучшими. По своему обилию и разнообразию немецкая переводческая лит-pa в то время и количественно превышает переводные фонды других зап.-европейских лит-p; характерными чертами ее кроме того являются: наличие повторных П. одного и того же литературного памятника в целях максимально точного воспроизведения иноземного подлинника, чувство ответственности за полноту и точность передачи и частое теоретизирование переводчиков по поводу избранных ими принципов работы. В широком развитии переводческой деятельности в Германии большое значение имели быстрый рост немецкой филологической науки и спецификация ее отдельных дисциплин, с другой стороны — рост практического языкознания и повышение знаний иностранных яз. как следствие увеличения активности немецкого капитала. В отборе произведений иностранных лит-p немецкими переводчиками всегда был свой глубокий смысл: так напр. интерес писателей, идейно принадлежавших к группе «Молодой Германии», к французской литературе столь же характерен, как и симпатии немецких переводчиков 60-х гг. к итальянским поэтам эпохи буржуазного объединения Италии. Образцами переводческого искусства (как ранее шлегелевские переводы Шекспира, Гильдемейстера — из Байрона и Ариосто) в этот период считаются переводы Пауля Гейзе (итальянские поэты — Леопарди, и особенно Джусти), Легерлоца (Л. Берне и Беранже), Боденштедта (Лермонтов, Пушкин), Гервега (Ламартин и Шекспир), Германа Курца (испанские писатели) и др. Если в эпоху романтизма построение теории немецкого П. стояло в связи с идеалистическими концепциями Канта и особенно с националистической теорией Фихте об «универсализме» немецкой культуры, то теперь большое значение имели воззрения Гегеля на теорию исторического процесса, в частности учение о культурном сотрудничестве равноправной «семьи» европейских народов.
Рост немецкого (и общеевропейского) пролетариата и распространение идей международной солидарности рабочего класса оказали также сильное влияние на переводческое искусство (особенно много переводились Петёфи, Дюпон, поэты Парижской коммуны), противопоставив буржуазной идее «мировой литературы» (Weltliteratur) идею мировой пролетарской литературы — «литературного интернационала».
В области теории П. немецкая лит-pa конца XIX века не дает много нового, несмотря на большое количество работ, посвященных этому вопросу (Ю. Келлер — «О границах перевода» (1892), А. Бизе — «Что такое перевод?» (1894), и др.). В конце века возрождается и другая точка зрения. Филолог-классик Вилламовиц-Меллендорф в своем введении к переводу «Ипполита», трагедии Эврипида («Что такое перевод?»), требовал, чтобы переводный текст производил на современного читателя такое же впечатление, какое в свое время подлинник оказывал на своих современников; поэтому при П. необходимо, пренебрегая буквой, следовать духу произведения, переводя не слова, не фразы, но мысли и ощущения. Соответственно этому подчеркивалась необходимость пользоваться не размером оригинала, но такой формой стиха, к-рая могла бы передать сходное впечатление. Вращаясь в области зыбких формул и неточных определений, немецкие теоретики переводческого искусства так. обр. попадали в заколдованный круг, из к-рого они пытались найти выход не путем укрепления своих принципиальных методологических позиций, но путем чисто эмпирического изучения переводческого опыта прошлых времен или эстетического анализа отдельных образцов переводческого мастерства. Количество работ данного типа очень велико. Кроме изучения П. отдельных писателей или целой серии их (работы типа «Данте, Мольер и т. д. в немецких переводах») немецкие исследователи охотно изучали также П. с отдельных зап.-европейских яз. с точки зрения соответствия их лексики, грамматического строя и стилистической структуры немецкому яз.; такова напр. книга П. Кауэра «Искусство перевода», в к-рой даются сопоставления между античным и немецким образом мышления и соответствующими формулами их выражения. Наконец группа исследователей (пока немногочисленная) пыталась наметить новые пути изучения вопроса, предлагая экспериментальным путем исследовать психологию восприятия П. читателями (С. Вартенслебен, К изучению психологии перевода, 1910).
Во Франции переводческая деятельность в этот период не играла столь важной роли, как в Германии, и в качественном отношении П. на французский яз. всегда значительно уступали немецким. Конечно и во французской литературе можно найти отдельные хорошие П., но довольно значительная часть их приходится на романтический период с его интересами к сходным течениям Англии и Германии (переводы Байрона, переводы Жерара де Нерваля из Гёте). В эпоху становления реалистического и натуралистического стиля, с его тенденциями к изучению мелкобуржуазного повседневного быта и социальной среды, французская лит-pa обнаружила в общем довольно слабый интерес даже к наиболее сходным с ней идеологически и литературно течениям иностранных лит-p (напр. к английскому реализму). Правда, на этот период приходятся замечательные по своему проникновению в дух подлинника переводы Ш. Бодлера из Э. По (впоследствии его удачно переводил Ст. Малларме), а затем и антикизирующие и стилизационные опыты «парнасской школы»; глава ее Леконт де Лиль оставил много тщательно исполненных П. античных авторов; по ним Франция впервые познакомилась с духом и формой греческой поэзии, к-рую прежние переводчики (начиная с XVII в.) искажали и извращали. Леконт де Лилем переведены полностью прозой Феокрит («Идиллии») и «Анакреонтические оды» (1861), «Илиада» (1866), «Одиссея» (1867), Гесиод и орфические гимны (1869), Эсхил (1872), Софокл (1877), Еврипид (1884—1885).
Усиление переводческой деятельности во Франции наблюдается лишь с середины 80-х гг. XIX века. Преодоление натурализма, выразившееся в утомлении и пресыщении литературой, отражающей действительность, повлекло за собой увлечение экзотикой, искусством и литературой Востока («японизм» бр. Гонкуров, романы П. Лоти), что вполне отвечало колониальным интересам французского капитала. С другой стороны, возникновение символизма во французской поэзии оживило интерес к раннему немецкому романтизму. Наконец в те же годы во Франции обнаружился огромный интерес к скандинавской и особенно русской литературам. Это объясняется, с одной стороны, интересом буржуазии, вступившей в полосу загнивания, к элементам мистики, психологизма и т. п. в произведениях русских и скандинавских писателей. С другой стороны, эти писатели заинтересовали читателя из мелкой буржуазии своими социальными и моральными тенденциями. Все эти причины содействовали количественному росту переводной литературы во Франции. В качественном отношении П. этого времени однако оставляли желать много лучшего. Переводчиками напр. русских авторов зачастую были иностранцы, плохо владевшие французским яз. Широко распространено было пользование чужим подстрочным П. для поэтического «пересоздания» текста. В числе П. с русского яз. лучшими были переводы Дени Роша (повести Чехова, Лескова, Горького и мн. др.), Жюля Легра (Записки Мельшина (Якубовича)), Широля («Нос» Гоголя, «Дуэль» Чехова), швейцарца Соломона (стихотворения Тютчева).
Английская лит-pa второй половины XIX в. находилась примерно в таком же состоянии, как французская. Резкий перелом обозначается лишь к 80-м гг., когда под влиянием начавшегося экономического кризиса английская промышленная буржуазия с тревогой оглядывается на конкурирующие страны, а экономически и социально наиболее ущемленные кризисом классы начинают искать идеологической опоры в лит-pax континентальных стран. До этого времени в Англии переводили в общем мало и неохотно, причем внимание переводчиков останавливали на себе преимущественно классические произведения мировой литературы бесспорного исторического значения. Из теоретических высказываний этого периода нужно отметить некогда имевшую в Англии большое значение статью Матью Арнольда «О переводе Гомера» (1861). В числе лучших английских образцов переводческого искусства следует назвать переводы Д. Г. Россетти из Данте («Новая жизнь») и староитальянских поэтов (в ранние годы Россетти перевел также «Ленору» Бюргера и приступил к П. «Песни о Нибелунгах», «Бедного Генриха» Гартмана фон дер Ауэ), далее — переводы Вильямса Морриса (две книги исландских саг, а также стихотворный П. «Энеиды» Вергилия), замечательные переводы Свинберна, обладавшего редким даром языковой ассимиляции и чутьем к чужому яз. (переводы из Франсуа Вийона и Теофиля Готье), а также Джемса Томсона младшего из Леопарди и Гейне, получившие высокую оценку Маркса. В 80—90-х гг. в Англии стали охотно переводить французских писателей (Э. Золя, Мопассан), скандинавских (Ибсен) и русских (Л. Толстой и Достоевский, впоследствии Чехов и Горький).
Значительный толчок развитию переводческой деятельности дала империалистическая война 1914. Тот интерес, с каким по окончании войны европейские читатели взялись за чтение переводной литературы, в значительной мере объясняется продолжительной разобщенностью, на к-рую обречены были европейские государства войной, и ослаблением творческой производительности. Во всех странах капиталистического Запада переводы сделались важнейшей и наиболее доходной статьей книжного рынка.

3. ИСТОРИЯ ПЕРЕВОДА В РОССИИ. — В древней Руси П. делались гл. обр. с южнославянских яз. и с среднегреческого. Выбор книг для П. определялся замкнутым религиозным характером образованности феодальной эпохи. Позже, в соответствии с ростом западного влияния, П. получили, начиная с XV в., более практическую цель, способствуя усвоению «технической» культуры Запада. Но уже с конца XVI в. в западных областях Руси стали появляться П. зап.-европейских рыцарских романов и повестей о «витезях добрых» — «О славном рыцеры Трисчане (Тристане), о Анцелоте (Ланцелоте), о Бове и о иншых многих витезях добрых» (заглавие Познанской рукописи XVI в.). Особенной популярностью пользовались у нас в XVII в. повесть «о благородном князе Петре златых ключах и о благородной королевне Магилене» и др. В Московской Руси П. зачастую заказывались иностранцам, плохо владевшим русской речью; яз. П. был тяжел, а иногда и совсем непонятен. Но и русские книжники переводили не лучше. Однако к концу XVII в. мы замечаем уже более повышенные требования к П. Стремясь, подобно своим предшественникам, к дословной передаче, переводчики тем не менее в отдельных случаях пытаются уже воспроизвести стиль подлинника («Юдифь и Олоферн», «Темир-Аксаково действо» и т. д. — с немецкого).
Ломка книжного яз., произведенная при Петре I, вначале внесла еще большую сумятицу в русские П. начала XVIII в. Языковые средства переводчиков усилились громадным количеством иностранных слов, вошедших в русскую речь; обилие варваризмов повлекло за собой увлечение иностранной конструкцией фразы. Преобразования Петра с первых своих шагов шли рука об руку с П. различных сочинений научного содержания, в к-рых сильно нуждалось практическое направление реформы. Примерно с 30-х гг. XVIII в. П. технической зап.-европейской литературы уступают место П. художественной литературы, как прозаическим, так и стихотворным. Эти П. имели огромное значение в деле выработки русского литературного яз.
Основное стремление Кантемира и Тредьяковского — верность передачи мысли подлинника. На этом пути переводчикам приходилось вести беспрестанную борьбу с рядом трудностей словарного и стилистического порядка.
Во второй половине XVIII в. в П. ощущалась такая настоятельная необходимость, что в Петербурге было основано специальное общество переводчиков «Собрание, старающееся о переводе иностранных книг» (1768—1783). Перевод этой эпохи удовлетворял в значительной степени запросам тех читательских групп, к-рые плохо владели иностранными яз. или не владели ими вовсе, что определяло и выбор произведений и своеобразные попытки их классового приспособления (переделка на «русские нравы»). С другой стороны, распространены были также и «переводческие состязания», в к-рых П. являлся произведением, получавшим свой художественный смысл лишь в соотношении с оригиналом. Такие переводческие выступления имели в виду другую аудиторию — сравнительно узкий, но достаточно культурный в языковом смысле круг читателей, представителей классовой верхушки (ср. состязания Сумарокова и Ломоносова — перевод оды Ж. Б. Руссо «На счастие» и др.). То обстоятельство, что большинство русских П. делалось с французского яз. (это объясняется исключительным преобладанием французской культуры и яз. среди дворянской интеллигенции XVIII в.), в свою очередь способствовало усвоению у нас французской теории перевода. Карамзин в качестве эпиграфа для своего «Пантеона иностранной словесности» взял стихи Лебрена: «Кто шаг за шагом следует за своим автором, тот является только слугой, следующим за своим господином». Жуковский усвоил себе взгляд Флориана, к-рый требовал от переводчика, чтобы, сохраняя мысль автора, он ослаблял и смягчал «черты дурного вкуса». «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник», говорил Жуковский (ср. «Людмилу» Жуковского — перевод баллады Бюргера «Ленора», пропуски в переводах Шиллера, Геббеля, «Орлеанскую деву» Шиллера). В те же годы у нас постепенно определялось и другое — более бережное — отношение к переводимым текстам (перевод «Илиады» П. И. Гнедича).
В 1811 в Петербурге отдельной книгой анонимно вышел на французском яз. трактат Б. В. Голицина «Размышления о русских переводчиках», содержащий подробную характеристику русского переводческого искусства XVIII в. и сравнительный анализ его важнейших образцов. Цель трактата — усилить ответственность за возможно точное воссоздание подлинника, для достижения чего автор предлагает ряд мер, рекомендуя в отдельных случаях даже прозаическую передачу стихотворных текстов. Однако до середины 20-х гг. при обилии П. мы найдем сравнительно немного таких, к-рые отвечали бы требованиям смысловой и стилистической близости к оригиналам. В результате цензурных стеснений, с одной стороны, роста разночинной интеллигенции, все сильнее вовлекавшейся в литературное движение, — с другой, при ее недостаточном владении иностранными яз., русская литература между 20—50 гг. XIX в. беднее П., чем в начале века. Зато П. этого периода все более приближаются к задаче максимально точного воспроизведения подлинников. Примером П. данного типа могут служить П. из Шиллера, Гёте, Шекспира, современных французских поэтов (Гюго, Ог. Барбье и др.). В 60-е гг. переводческая деятельность вновь значительно усиливается. Используя П. в целях идеологической пропаганды, переводчики из разночинной интеллигенции не только искусно подбирают в иностранной литературе нужные им произведения, получающие новую смысловую окраску в русской социально-политической атмосфере, но допускают в тех же целях соответственные переделки текста. Произведения Гейне, Беранже, Гюго, Барбье, Бернса, Лонгфелло и др. переводились тогда особенно охотно, представляя благодарный материал для переработки и иносказания. Неточные П. с амплификациями, произвольными заменами и переделками нередки и в прозе (характерным примером могут служить переводы И. И. Введенского из Диккенса, Достоевского — «Евгении Гранде» Бальзака и т. п.). Однако в ту же эпоху традиции бережного отношения к тексту, вплоть до защиты принципа дословной передачи, сохранились в дворянских писательских кругах с их наследственной культурой иностранной речи, не заинтересованных непосредственно в использовании иностранной литературы в качестве средства идеологической пропаганды и рассматривавших ее как предмет чисто эстетического любования. Характерной в этом смысле фигурой был А. А. Фет как переводчик. Фет переводил Гёте, Шиллера, Уланда, Гейне, Беранже, Мюссе, Рюккерта, Саади, Гафиза, Мицкевича, Байрона; кроме того ему принадлежат переводы обеих частей «Фауста» Гёте, «Антония и Клеопатры» и «Юлия Цезаря» Шекспира, а также потребовавшие значительного труда П. латинских поэтов: всего Горация (1883), Катулла (1886), сатир Ювенала (1885) и Персия (1889), элегий Тибулла (1886), Проперция (1888), «Превращений» Овидия, «Энеиды» Вергилия (1888) и т. д. Принцип, к-рому Фет неуклонно следовал в своей огромной по размаху переводческой деятельности, заключался в усилиях переводить стих в стих, слово в слово, сохраняя в П. число строк оригинала. Результатом применения такого метода был тяжелый и неудобопонятный буквализм, с грамматическими и метрическими неправильностями, неправильными ударениями и т. п.
Непрерывно растущий с начала 60-х гг. круг читателей, мало знакомых с иностранными яз., настойчиво выдвигал потребность в таких П., к-рые могли бы «заменить» оригинал. Отсюда — непрерывный рост русской переводной литературы во второй половине XIX в. Потребности русского театра вызывают появление П. классиков европейского театра: Шекспир, Кальдерой, Лопе де Вега (переводы С. А. Юрьева), Мольер (Лихачева), Расин (Поливанова), Лессинг и др. вышли в этот период в новых изданиях. С середины 80-х гг. у нас быстро развивается научная деятельность в области истории «всеобщей» литературы; возник интерес к до сих пор непереведенным памятникам старинной европейской литературы; переводчики (некоторые из них вышли из школы акад. А. Н. Веселовского, к-рый и сам дал превосходный по литературным качествам П. «Декамерона» Боккаччо) соединяют тонкое критическое чутье с хорошим филологическим пониманием переводимого памятника («Песнь о Нибелунгах» Кудряшева, «Калевала» Бельского, «Песнь о Роланде» Де Ла-Барта). В эти же десятилетия мы встречаемся со многими примерами исключительно упорного переводческого труда; так, Д. Е. Мин свыше 40 лет трудился над П. «Божественной комедии» Данте; над П. «Фауста» Гёте Н. Холодковский работал более 25 лет. Несмотря на это П. этого периода в подавляющем большинстве отличаются значительными недостатками — приблизительностью передачи, сглаживающим характером — и передают лишь схему мысли, но не ее стилистическое выражение. Это можно сказать даже о таких П., к-рые в свое время казались образцовыми (напр. переводы П. И. Вейнберга из Гейне).
Новые и гораздо более строгие требования предъявлены были к П., преимущественно стихотворным, в эпоху символизма. Единодушную критику вызвали многочисленные переводы К. Бальмонта (Шелли, Э. По, Гауптман, Кальдерон, Словацкий и т. д.). Во всех случаях Бальмонт лишь очень приблизительно передавал смысл переводимого, многое пропуская и еще более добавляя от себя; форма везде передана также неудовлетворительно; утрачена вся звуковая игра стиха, особенности стихосложения, допущена своеобразная стилизация в соответствии с индивидуальным поэтическим стилем переводчика, но без учета стилистич. своеобразия переводимого и т. д. Напротив, славу виртуозных переводчиков заслужили В. Брюсов (Верхарн, франц. Поэты XIX в., Вергилий, Гёте), М. Волошин, Ф. Сологуб (Верлен), позднее Н. Гумилев и др. Весьма крупным явлением русской литературы явились также переводы Вяч. Иванова (Петрарка), Инн. Анненского (Еврипид), Ф. Зелинского (Софокл). Появлению последних много содействовала серия «Памятников мировой литературы», изд. М. и С. Сабашниковых, поставившая своей целью ознакомление русского читателя с шедеврами мировой литературы в новых образцовых П. и успешно справившаяся с такой задачей.
После Октябрьской революции П. как теоретическая и практическая проблема получил громадное значение. Революция создала новых читателей и писателей, к-рые принесли с собой новые запросы. В области иностранных лит-p нового читателя, приобщающегося к культурному наследию капиталистического мира, стали интересовать такие произведения, которые либо не вызывали к себе прежде никакого интереса либо же находились под цензурным запретом. Усиление интернациональной рабочей связи, рост в отдельных капиталистических странах пролетарской литературы, естественно вызывающей к себе огромный интерес в Советском Союзе, наконец диктуемое политической необходимостью желание знать подлинное лицо врагов СССР вызвали большой интерес к художественной литературе современного Запада. Рядом с русским яз. на правах равноправных соседей оказались новые молодые яз.; стали развертываться новые национальные литературы; те национальные литературы, к-рые всячески подавлялись царизмом, получили могучий толчок для своего дальнейшего роста. Поэтому П. приобрел громадное государственное значение в деле приобщения отсталых в своем культурном развитии народностей к единому пролетарскому мировоззрению. Не менее важную роль перевод начал играть в качестве средства к овладению богатствами европейской культуры и рационального использования их в построении новой культуры и нового быта. Первые 10 лет (1918—1928) количество П. с зап.-европейских и восточных яз. возрастало у нас с каждым годом, затем обозначилась заметная тенденция к снижению переводческой производительности. Последнее объясняется тем, что книжный рынок стал заваливаться макулатурными, ремесленными П. второразрядной европейской беллетристики, и понадобилось серьезное вмешательство критики и литературной общественности, чтобы остановить этот поток плохих П. идеологически чуждых произведений современного Запада. В связи с этим проблема П. получила злободневную остроту. Реакцией явились более строгий выбор произведений для П. и одновременно повышение качества последних. Образовавшееся в начале революции по почину А. М. Горького издательство «Всемирная литература» (Ленинград) поставило своей целью выпуск высококачественной переводческой продукции, а после ликвидации его аналогичную цель поставило себе издательство «Academia» (Москва — Ленинград). Эти издательства сплотили вокруг себя лучших в Союзе переводчиков и редакторов, к-рые путем совместной работы, взаимного контроля и проверки издаваемых текстов подняли на большую высоту переводческое мастерство и обогатили русскую литературу огромным количеством произведений, многие из которых появились на русском языке впервые. В числе лучших переводчиков последних лет следует назвать М. Кузмина, М. Л. Лозинского, С. В. Шервинского, А. И. Пиотровского, Б. И. Ярхо, М. А. Петровского, А. А. Франковского, А. А. Смирнова и др. За последние годы, в связи с пробуждением интереса к проблеме П., появился целый ряд посвященных ей работ; некоторые из них имеют описательный характер, вскрывая принципы и особенности переводческих приемов мастеров русского слова, другие освещают вопросы методологии переводческой техники.

4. МЕТОДИКА ЛИТЕРАТУРНОГО ПЕРЕВОДА. —— Для успешного выполнения своей работы переводчик должен не только хорошо знать яз. подлинника и яз., на к-рый делается П., но и уметь практически находить соответствия между обоими яз. («переключать» текст с одного яз. на другой). Очевидно, что всякий П. должен делаться с того яз., на котором написан переводимый текст. Резкого осуждения заслуживает недавняя практика некоторых наших изд-в, выпускавших П. (напр. голландских, венгерских и т. п. авторов) с П. (обычно немецких). Переводя не с оригинала, переводчик может быть введен в заблуждение неверно переданными местами произведения, в результате чего читатель получает о нем совершенно искаженное представление. Лишь в исключительных случаях, именно тогда, когда яз. подлинника принадлежит к числу очень трудных и не может быть быстро изучен, а между тем квалифицированных переводчиков среди знающих этот яз. не имеется, допустим П. с подстрочника, но при соблюдении целого ряда условий: подстрочник должен быть составлен лицом, лингвистически компетентным, и выполнен чисто «формально», без всякой «окраски»; под ним должен быть подписан, слово за словом, оригинальный текст в доступной переводчику транскрипции, с разметкой ударений и ритмов (особенно в стихах); он должен быть снабжен примечаниями, где поясняются отдельные образы и выражения, в известных случаях — объем значений отдельных слов и связанные с ними ассоциации, отмечаются пословицы и поговорки, случаи игры слов, дается бытовой комментарий и т. п.; наконец необходим прямой контакт между переводчиком и составителем подстрочника для консультации в процессе работы, а также ознакомление переводчика с основными элементами строя яз. подлинника. В таких примерно условиях работал Жуковский над своим П. «Одиссеи», а в самое последнее время М. Лозинский над П. «Шах-Намэ» Фирдоуси. Столь же очевидна необходимость для переводчика в нормальных условиях в совершенстве знать яз. подлинника. Классики марксизма не раз отмечали в разных П. грубые ошибки, в корне искажавшие весь контекст (Маркс в «Капитале»; Ленин, Сочинения, том II, изд. 2-е, стр. 102 и др. места); Энгельс в статье «Положение Англии» (1843), рекомендуя перевести на немецкий яз. книгу Карлейля «Прошлое и настоящее», тут же делает предостерегающее замечание: «Но да не прикоснутся к нему руки ремесленных переводчиков! Карлейль пишет своеобразным английским языком, и переводчик, не знакомый основательно с английским языком и не понимающий его намеков на английскую жизнь, наделает самых уморительных ошибок» (Маркс и Энгельс, Сочинения, т. II, М. — Л., 1929, стр. 347).
Лишь хорошо вооруженный лингвистически и историко-культурно переводчик может удовлетворительно разрешить задачу адекватного художественного П., состоящую в передаче смыслового содержания, эмоциональной выразительности и словесно-структурного оформления подлинника. Трудность этой задачи породила довольно распространенное мнение о принципиальной «невозможности» адекватного П., восходящее еще к суждению Лейбница: «Нет в мире языка, который был бы способен передать слова другого языка не только с равной силой, но хотя бы даже с адекватным выражением». С идеалистической точки зрения, объявляющей литературное произведение абсолютно завершенным, замкнутым в себе и неповторимым целым, точный П. в смысле воспроизведения единого художественного целого во всех трех названных аспектах (смыслового, эмоционального и словесно оформляющего) и их соотношений действительно невозможен. Но если считать сущностью произведения его общее идейно-эмоциональное эстетич. воздействие, по отношению к к-рому различные словесные средства играют лишь служебную роль, то проблема точного в смысле адекватности П. оказывается разрешимой. Адекватным мы должны признать такой П., в к-ром переданы все намерения автора (как продуманные им, так и бессознательные) в смысле определенного идейно-эмоционального художественного воздействия на читателя, с соблюдением по мере возможности (путем точных эквивалентов или удовлетворительных субститутов (подстановок)) всех применяемых автором ресурсов образности, колорита, ритма и т. п.; последние должны рассматриваться однако не как самоцель, а только как средство для достижения общего эффекта. Несомненно, что при этом приходится кое-чем жертвовать, выбирая менее существенные элементы текста. С этой целью переводчик должен, прежде чем приступить к работе, составить себе ясное представление об идеологии, стиле и лит-ой фактуре переводимого произведения, более того — всего творчества его автора, а также по возможности других представителей той же лит-ой школы и даже иных, смежных с нею, хотя бы и антагонистических направлений. Так напр. один автор в связи со всем своим мировоззрением пишет нарочито прозаическим слогом, тогда как другой, не чуждый эстетизму, чеканит свои фразы. Затем один и тот же автор в разные периоды деятельности, соответственно общей эволюции своего творчества, по-иному оформляет свои произведения. Стендаль, сознательно отталкиваясь от манеры реакционера и пуриста Шатобриана, писал «Красное и черное» отрывистым нервным яз., но в«Пармском монастыре», не меняя основной своей манеры, он более отделывал свой слог, а в «Истории живописи в Италии», в связи с владевшими им в ту пору идеями, старался выдержать гладкий, ритмический стиль. «Похвала глупости» Эразма Роттердамского написана ораторской, периодической речью, типичной для гуманистической культуры ее автора, и потому неправ переводчик этой вещи (П. Губер), разрезающий ради легкости читательского восприятия ее сложные периоды. Шекспир, в связи со всем своим мировоззрением, а также импровизационной манерой творчества, писал (в противоположность напр. Бену Джонсону, не говоря уже о трагиках французского классицизма) порывисто и стремительно, чем объясняется нередкая у него неотчетливость выражения. Ироническое мировоззрение Мериме ярко отразилось в его стиле и т. д.
В зависимости от особенностей подлинника переводчик должен в одних случаях преимущественно брать установку на ясность и естественность речи, в других на эстетическую стилизацию ее, на шутливый или торжественный тон, на колоритность и т. п. Различие установок у отдельных авторов создает неравноценность разных элементов их творчества и предопределяет подход переводчика к тому, чем и для чего можно скорее пожертвовать, когда это необходимо. Этот же литературоведческий подход к материалу дает переводчику правильный «ключ» для передачи того или иного произведения.
Менее всего может быть достигнута адекватность одной лишь прямой, дословной точностью. Очень часто необходимо бывает «транспонировать», или вносить известную поправку на разницу между национальным яз., эпохой, местными условиями, уровнем культуры, лит-ой традицией и вообще социальной средой, с одной стороны, автора, с другой, — переводчика и его читателей. Плох и неверен тот П., в к-ром изящная шутка при дословном П. становится тяжеловесной, острая игра слов — натянутой, искреннее и пылкое восклицание — ходульным. В таких случаях необходимо прибегать к известным субститутам, т. е. к подстановке образов, слов и выражений, выполняющих в переводном тексте те же функции, что и соответствующие выражения подлинника, в его далеком иноязычном контексте. Однако было бы крайне опасно выдвигать тезис, что переводчик должен стараться находить такое словесное выражение для мыслей автора, какое сам автор избрал бы, если бы писал на яз. переводчика, в его эпоху и в его общественной обстановке. Это открыло бы дорогу безудержному субъективизму вольного П., не говоря уже о том, что исчезла бы местная и временная окраска текста. Противопоставление двух относящихся сюда способов П. очень ярко формулировал Гёте: «Для переводов существует два принципа. Один требует, чтобы иностранный автор был переселен к нам так, чтобы мы могли смотреть на него, как на своего. Другой, напротив, предлагает нам отправиться к иностранцу и освоиться с его жизнью, способом выражения и особенностями» («Речь о Виланде»). Из этих двух путей несомненно правилен второй, поскольку, избирая первый, мы отнимаем у переводного произведения значительную часть его познавательной ценности. Потому особенно недопустима подстановка русских пословиц, поговорочных выражений, форм имен и т. п. ярких руссизмов, применявшаяся иногда нашими переводчиками дореволюц. эпохи (Марком Басаниным в «Дон-Кихоте», Кронебергом в «Двенадцатой ночи» Шекспира и т. п.) и создававшая впечатление невозможного анахронизма. Поэтому субституты указанного рода следует вводить лишь с чрезвычайной осторожностью и лишь в случаях настоятельной необходимости. С другой стороны, весьма обоюдоострым является метод П. старинных и культурно далеких нам текстов стилизованным под старину русским яз. (у нас практически — почти всегда путем введения церковно-славянизмов). Он вполне оправдан в тех случаях, когда сам автор пишет стилизованным архаическим яз. (напр. «Озорные сказки» Бальзака или некоторые речи Дон-Кихота у Сервантеса). Но нет никакого основания применять его в тех случаях, когда автор, хотя и очень старинный, писал вполне свежим и передовым для своего времени языком (стихи Петрарки, архаизированные в переводе Вяч. Иванова); в подобных случаях талантливо произведенная стилизация может представить самостоятельный интерес художественного эксперимента, но ее познавательная (в социально-историческом смысле) ценность весьма спорна. Передача колорита эпохи и национальности, к-рая в известной мере всегда желательна, легче всего достигается без таких средств, с одной стороны, сохранением оригинальной формы некоторых специфических терминов и выражений (титулование, наименование должностных лиц, названия предметов, не находящие у нас точной аналогии, и т. п.), с другой стороны — исключением из яз. П. всякого рода модернизмов.
Переводчик должен обладать не только совершенным знанием морфологии, синтаксиса, лексики и идиоматики яз. подлинника и своего собственного, но и хорошим пониманием соотношения обеих языковых систем. Поскольку напр. в русском яз. отсутствует или мало употребителен целый ряд выражений, грамматических форм и синтаксических конструкций, существующих в других яз., с каких делаются П. (напр. во французском яз. ряд сложных прошедших времен, условное наклонение наряду с сослагательным, номинативная и инфинитивная конструкция и т. п.), яз. произведения в П. по необходимости в этом отношении обедняется. Потому для придачи ему полноценности, необходимой для создания адекватной художественной выразительности, следует в виде компенсации использовать ряд форм, оборотов и т. п., имеющихся в русском яз. и отсутствующих в яз. подлинника (некоторые причастия во франц. яз., 2-е л. ед. ч. в английском и т. п.), причем поверкой законности такого приема может служить «обратный перевод», долженствующий привести к тому же контексту подлинника. Лишь таким путем можно сообщить слогу перевода нужную степень гибкости и разнообразия яз. подлинника. Очевидно, что к подобным же субститутам следует прибегать и при разрешении идиоматизмов и анаколуфов, встречающихся в подлиннике, с той однако оговоркой, что умеренное и продуманное прямое воспроизведение их в некоторых случаях (преимущественно в периоды культурного роста национального яз. переводчика) допустимо; известно, что такие «рабские» П. с латинского немало содействовали развитию французского яз. в XVI в., как и П. с французского — обогащению русского яз. в эпоху Карамзина. Наконец необходимо учитывать несоответствие ряда традиционных стилевых навыков и требований, свойственных не отдельным литературным школам, а обоим литературным яз. (своему и автора оригинала) в целом. Приведем в виде примера допущение во французском яз. (как и в большинстве других европейских) нескольких относительных местоимений (qui, que) в одной фразе или «злоупотребление» союзом «et» в повествовательной речи, к-рое, будучи точно воспроизведено в русском П., создало бы эффект, противоречащий намерениям автора подлинника. Сходные проблемы возникают и при П. отдельных слов и их простых сочетаний. Лишь в крайне редких случаях (и то лишь практически, а не теоретически) объем значений иностранного слова и «соответствующего» ему (по словарю) русского в точности покрывают друг друга. Обычно русское слово оказывается семантически шире или уже, колоритнее или бледнее, экспрессивнее или холоднее, абстрактнее или конкретнее, употребительнее или реже, чем иностранное; наконец оно очень часто бывает связано с совершенно иными смысловыми и чувственными ассоциациями. Это обязывает переводчика к мобилизации всех существующих в его языке синонимов или полусинонимов, выбор между к-рыми должен всякий раз определяться выразительной функцией данного контекста. И здесь опять-таки применим тот же принцип компенсации в соединении с принципом дозировки: ослабление в одном месте компенсируется усилением в другом, ему аналогичном.
Особого рода проблемы возникают при П. стихов, где связанность метрической формой затрудняет соблюдение полной смысловой и лексической точности. Этот момент дает более широкий, чем в прозе, простор для всякого рода идеологических переосмыслений и подмен, как показал напр. В. Жирмунский в своем исследовании о русских переводах Гёте. Отсюда — выдвигаемый некоторыми тезис о необходимости переводить стихи прозой, как это делают напр. французы. С этим однако нельзя согласиться, т. к. таким путем, предотвращающим частичные отклонения, систематически искажается подлинник в целом. Поскольку всякий почти элемент стиля или образности меняет свой удельный вес и окраску при переходе из стихов в прозу, патетическое и торжественное в стихах может показаться в прозе вычурным и растянутым, вольная расстановка образов и выражений — неестественной и т. п. В соответствии с этим в последнее время в нашей переводческой практике все более утверждается принцип эквиритмии, т. е. вполне точной передачи всей стиховой структуры подлинника. Неразрешенной остается лишь проблема воспроизведения романского силлабического стиха, по традиции все еще передаваемого обычно нашими метрико-тоническими размерами. Первый и весьма убедительный опыт на обширном материале сделал в этом отношении Б. Ярхо в своем переводе «Песни о Роланде» (1934).